Alexbuk Band

Девушка пела в церковном хоре О всех усталых в чужом краю, О всех кораблях, ушедших в море, О всех, забывших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол, И луч сиял на белом плече, И каждый из мрака смотрел и слушал, Как белое платье пело в луче. И всем казалось, что радость будет, Что в тихой заводи все корабли, Что на чужбине усталые люди Светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, И только высоко, у царских врат, Причастный тайнам, — плакал ребенок О том, что никто не придет назад.

Все собаки съедены. В дневнике не осталось чистой страницы. И бисер слов покрывает фото супруги, к ее щеке мушку даты сомнительной приколов. Дальше — снимок сестры. Он не щадит сестру: речь идет о достигнутой широте! И гангрена, чернея, взбирается по бедру, как чулок девицы из варьете.

Сверни с проезжей части в полу- слепой проулок и, войдя в костел, пустой об эту пору, сядь на скамью и, погодя, в ушную раковину Бога, закрытую для шума дня, шепни всего четыре слога: — Прости меня.

Горные вершины Спят во тьме ночной; Тихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы… Подожди немного, Отдохнешь и ты.

...Следом Хариты идут, венки и гирлянды сплетая, Чтобы в небесные ввить кудри и косы свои

Доверься мне, мой мальчик! Мы отсюда Умчимся в удивительное царство; Попав туда, ты обо всём забудешь, Холодной льдинкой сделается сердце; Не будет в нём ни радости, ни горя, Но лишь покой и холод; это — счастье!

Я заклинаю вас, осколки ледяные, Я заклинаю вас моей волшебной властью: Летите прочь, и в диком шуме ветра Носитесь над землею и впивайтесь В глаза, в сердца людишек этих глупых; И тот, кому осколок в глаз вонзится, Пусть видит всюду лишь одно дурное, А тот, кому стекло вопьется в сердце, Пусть станет злым, и только зло на свете Творит всегда! Пусть будет так. Летите!

Идёт война тотальная, гибридная война, а ты сидишь печальная и вяжешь у окна. А то была весёлая и что-то там пряла. Война нас не рассорила, мы вместе как скала. Сегодня снова скифы мы, опять горит закат. Но умерли от тифа мы сто с лишним лет назад. И горести, и радости делили мы вдвоём, но от какой-то гадости ещё не раз умрём. Летят четыре всадника по полю, через лес от детского от садика до вывески "собес". Летят за ними саночки на самый дальний свет. В гробах летают панночки, но им поживы нет.

когда в густом саду когда в тенистом я вызывал тебя условным свистом сойти к реке где нам луна светла когда к утру мы первых птиц кормили я ни на миг не сомневался в мире что он таков как есть что он всегда как мы играли там в эдеме дети нам верилось существовать на свете он состоял из лета и весны какие липы нам цвели ночами и каждый знал что завтра нет печали наступит день где мы опять верны теперь река за плесом половины уходит в рукава и горловины слепые липы угнаны в пургу мир выстоял но уцелел не очень дороже прежнего но так непрочен он весь река а мы на берегу там на холме все светит в сад веранда я посвищу тебе моя миранда до первых зорь пройдем в последний раз где тени прежних птиц над нами грустно и на глазах прокладывает русло прекрасный новый мир уже без нас

Продолжается война севера и юга. Пишет письма допоздна добрая подруга. "Возвращайся, милый мой, пусть и без победы. Будем нежиться с тобой и вести беседы. Будем девочек растить, мальчиков не надо. Век за веком будем жить, приезжай из ада". В час напишет два письма, в сутки двадцать девять. Почтарям работы тьма, что с блаженной делать? После дует на свечу и глядит куда-то, где лежат плечом к плечу писем адресаты.

Я человек, я посредине мира, За мною мириады инфузорий, Передо мною мириады звёзд. Я между ними лёг во весь свой рост — Два берега связующее море, Два космоса соединивший мост. Я Нестор, летописец мезозоя, Времён грядущих я Иеремия. Держа в руках часы и календарь, Я в будущее втянут, как Россия, И прошлое кляну, как нищий царь. Я больше мертвецов о смерти знаю, Я из живого самое живое. И — боже мой! — какой-то мотылёк, Как девочка, смеётся надо мною, Как золотого шёлка лоскуток.

В те времена убивали мух, ящериц, птиц. Даже белый лебяжий пух не нарушал границ. Потом по периметру той страны, вившемуся угрём, воздвигли четыре глухих стены, дверь нанесли углём. Главный пришёл и сказал, что снег выпал и нужен кров. И вскоре был совершён набег в лес за охапкой дров. Дом был построен. В печной трубе пламя гудело, злясь. Но тренье глаз о тела себе подобных рождает грязь. И вот пошла там гулять в пальто без рукавов чума. Последними те умирали, кто сразу сошёл с ума. Так украшает бутылку блик, вмятина портит щит. На тонкой ножке стоит кулик и, глядя вперёд, молчит.

Теплые, мягкие люди, нажми – и кровь потечет, Но это не просто люди, а боевой расчет. Грязные, закопченные железные короба, Но это не просто танки – это твоя Судьба. В осатаневшем мире никто не внемлет тебе, А значит, надо прибегнуть к танкам, то есть к Судьбе, Хоть это совсем не просто, хоть стынет сердце в груди, Когда лейтенант сержанту командует: «Заводи». В этом жестоком мире способов много есть, Чтобы тебе пришельцы сумели на шею сесть, Вопят певцы и актеры: «Смирись, а не то беда!» – С глупцами это проходит, но с танками – никогда. Теплые, мягкие люди в танковом коробу, Но именно их движенья и предрешают Судьбу, Именно их движений слушается снаряд, Который пришельцев из ада швыряет обратно в ад. Теплые, мягкие люди, братья и сыновья, Спешат в железной колонне на берег небытия, Чтоб там наконец решилось – жить нам или тонуть, И ангелы-вертолеты им расчищают путь.

Он шел умирать. И не в уличный гул он, дверь отворивши руками, шагнул, но в глухонемые владения смерти. Он шел по пространству, лишенному тверди, он слышал, что время утратило звук. И образ Младенца с сияньем вокруг пушистого темени смертной тропою душа Симеона несла пред собою, как некий светильник, в ту черную тьму, в которой дотоле еще никому дорогу себе озарять не случалось. Светильник светил, и тропа расширялась.

...Надеюсь, этой песенкой Я порастряс частицы мирозданья И в будущее ловко заглянул. Не знаю сам, откуда что берется, Но мне приятно песни составлять: Рукою в книжечке поставишь закорючку, А закорючка ангелом поет! Уж десять лет, Как я живу в избушке. Читаю книги, песенки пою, Имею частые с природой разговоры. Мой ум возвысился и шея зажила. А дни бегут. Уже седеет шкура, Спинной хребет трещит по временам. Крепись, старик. Еще одно усилье, И ты по воздуху, как пташка, полетишь.

Что с тобой – не знаю и не скрою – Ты больна прозрачной белизной. Милый друг, узнаешь, что с тобою, Ты узнаешь будущей весной. Ты поймешь, когда, в подушках лежа, Ты не сможешь запрокинуть рук. И тогда сойдет к тебе на ложе Непрерывный, заунывный звук. Тень лампадки вздрогнет и встревожит, Кто-то, отделившись от стены, Подойдет – и медленно положит Нежный саван снежной белизны.

В сердце дунет ветер тонкий, И летишь, летишь стремглав, А любовь на фотопленке Душу держит за рукав, У забвения, как птица, По зерну крадет - и что ж? Не пускает распылиться, Хоть и умер, а живешь - Не вовсю, а в сотой доле, Под сурдинку и во сне, Словно бродишь где-то в поле В запредельной стороне. Все, что мило, зримо, живо, Повторяет свой полет, Если ангел объектива Под крыло твой мир берет.

Я уеду в какой-нибудь северный город, закурю папиросу, на корточки сев, буду ласковым другом случайно проколот, надо мною расплачется он, протрезвев. Знаю я на Руси невесёлое место, где весёлые люди живут просто так, попадать туда страшно, уехать — бесчестно, спирт хлебать для души и молиться во мрак. Там такие в тайге замурованы реки, там такой открывается утром простор, ходят местные бабы, и беглые зэки в третью степень возводят любой кругозор. Ты меня отпусти, я живу еле-еле, я ничей навсегда, иудей, психопат: нету чёрного горя, и чёрные ели мне надёжное чёрное горе сулят.

Звезды синеют. Деревья качаются. Вечер как вечер. Зима как зима. Все прощено. Ничего не прощается. Музыка. Тьма. Все мы герои и все мы изменники, Всем, одинаково, верим словам. Что ж, дорогие мои современники, Весело вам?

Нам не найти тропинок прежних, Тепло сменилось на прохладу. Но тянет ветки к нам орешник, И ничего уже не надо.

На носу декабрь. На дворе снежок. Под снежком ледок, как заметил Блок. Вот и Блока нет, Пастернака нет, одиноко мне в ледяной стране.

Слушай, сын, тишину – эту мертвую зыбь тишины, где идут отголоски ко дну. Тишину, где немеют сердца, где не смеют поднять лица.

Господня благость, отметая тьму, Горит в самой себе и так искрится, Что вечные красоты льет всему. Все то, что прямо от нее струится, Пребудет вечно, ибо не прейдет Ее печать, когда она ложится.

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит, Оно — колокольчик фарфоровый в жёлтом Китае На пагоде пёстрой… висит и приветно звенит, В эмалевом небе дразня журавлиные стаи. А тихая девушка в платье из красных шелков, Где золотом вышиты осы, цветы и драконы, С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов, Внимательно слушая лёгкие, лёгкие звоны.

Животворящий блеск весны Взглянул на землю с вышины; Из-под разрыхленных снегов Зелёный тронулся покров, Сквозь голубые полыньи Вздохнули волны и струи, И день намного стал длинней, И небо дальнее синей... И первый виден мотылек, И первый беленький цветок, И по́лон первых песен лес, И солнце... и «Христос воскрес!»

Всё, что случайно, неповторимо, было и нет, было и нет, палево, русского тёмного дыма тень и ответ. Где, на каком из владимирских трактов голос, озноб, голос, озноб, веришь ли людям, веришь ли фактам, воин, холоп? После распада опять карусели, шум, детвора, шум, детвора, что мы любили, кого мы хотели — это вчера.

под карандашным небом и карандашным солнцем, в полуразрушенном храме мерно текли года. может, когда-то снова вера сюда вернется, может, слова молитвы тихо придут сюда только одни деревья да лопухи с травою, всё поросло, забылось, колокол не звонит, в том карандашном храме сердцу уже не больно, в том карандашном небе, чья-то душа летит я засмотрюсь в рисунок, медленно по изгибам, в каждой из четких линий, в каждой - твои черты, вверх дохожу до неба, там кто-то светит нимбом, чтоб в темноте не сбиться, видеть Его следы *** p.s это стихотворение по мотивам одной из картин, фотографию которой мне прислали на днях в переписке. единственная моя неточность это "карандашное" небо: в оригинале работа выполнена изографом